Вчера я встречалась с трансгендерными людьми. Я сама была полна каких-то стереотипов и думала, ко мне сейчас придут крикливые люди, активисты каких-нибудь движений, от поддержки которых я далека.
И вот они начали приходить – запуганные, в бесформенной одежде. Когда они садились за столик передо мной, у них тряслись руки. Они боялись меня, боялись рассказывать о себе, оглядывались по сторонам – чтобы никто не слышал. Они бы и не пришли, если б не одно обстоятельство.
Они объясняли мне, что я их всё равно не пойму. Могу только попытаться, если представлю, как бы я себя чувствовала, если бы проснулась завтра и обнаружила себя в мужском теле. Я бы ходила по улицам, чувствуя себя невидимкой, ведь никто не видит, что я – девочка. Чувствовала бы себя человеком, запертым в футляр.
Один парень рассказал мне, как его судили на семейном совете. Сидели на кухне – мама, папа, бабушка и брат. Он тогда был девочкой. Прошёл комиссию, которая подтвердила у него диагноз – F64.0 «Транссексуализм». Мама кричала, бабушка иногда поддакивала, папа всё время молчал, брат боялся признать, что он сестру поддерживает.
Их старший ребёнок – тогда ещё она – плакал, потом закричал: «Вы причиняете мне огромную боль! Вы не любите меня!». Мама сказала, что покончит с собой. Ребёнок ещё старался быть таким, каким должен, чтобы мама была жива, но всё равно стал мальчиком. И сидел передо мной в бесформенной клетчатой рубахе, с бородой и слезящимися глазами.
Они пугливо говорили, что не хотят высовываться, не принадлежат никаким движениям, не хотят ничего пропагандировать. Они хотят забыть о прошлом и жить в настоящем. Особенно молодой учёный. Сейчас он ещё учится. Каждый раз отправляясь на занятия, он боится, что его тайна раскроется. Однокурсники узнают, что он родился девочкой, начнут над ним издеваться и бить. А пока он – подающий большие надежды физик, который хотел бы остаться работать в России.
Они говорили, что я никогда не смогу посмотреть на окружающий мир их глазами. Они всегда готовы получить тычок в спину или плевок в лицо за то, что он – слишком женственный парень, а она – слишком мужиковатая девушка. Такое случалось с ними постоянно в метро и на улицах раньше и во время перехода. Они говорили, что я не могу себе представить, как с ними общаются полицейские или охранники (а некоторые работают курьерами), когда открывают паспорт мальчика, а там написано, например, Ирина Алексеева. Не могу представить вопросов, которые им с насмешкой задают, и боль, которую эти вопросы вызывают.
Вы уже слышали о поправках, которые Мизулина и группа иных сенаторов планируют внедрить пакетом в Семейный кодекс. Согласно одной из них, эти люди больше не смогут менять имена в паспортах. По закону им будет разрешено менять пол в соответствии с диагнозом, но имена в документах им не поменяют.
Мои вчерашние собеседники сказали мне, что они – либо совершат самоубийство, либо уедут из страны, которую тоже любят. Но ещё в том пакете есть норма, согласно которой документы, выданные им после смены пола, подлежат возврату и замене на соответствующие прежнему полу.
Последним пришёл мужчина. Он не хотел ни с кем из других пересекаться. Он не хотел, чтобы его видел кто-то, кроме меня. Ему было лет сорок, выглядел он брутально, вёл себя брутально. Ворот его рубахи был расстёгнут, и я видела большой православный крест.
«Я так не хочу вам это все рассказывать, – начал он. – Но у меня нет выбора. У меня на руках папа с деменцией и в опеке маленькая дочь сестры. По новому пакету, я не могу быть опекуном своей племянницы. Её заберут в детдом».
Он сказал, что родился с недоразвитыми женскими половыми органами, много времени провёл в реанимациях, пока врачи не решили: «Это, кажется, всё-таки мужчина». И тогда он вздохнул с облегчением – он не сумасшедший и не зря всегда мыслил себя мужчиной.
«А вы знаете, что официальная позиция церкви, скорее, против таких, как вы?» – спросила я, глядя на его крест.
«А я ничего против церкви не сделал, – ответил он. – Я – мужчина».
Недавно он стал крёстным. Но сначала отозвал батюшку в сторонку и всё ему тихонько рассказал. «Документы выправил на мужское имя?» – шёпотом спросил священник, наклонившись к уху. «Да…» – ответил он. «Ну и всё», – ещё тише сказал священник.
